Неточные совпадения
Но вот солнце достигает зенита, и Угрюм-Бурчеев
кричит: «Шабаш!» Опять повзводно строятся обыватели и направляются обратно в
город, где церемониальным маршем проходят через «манеж для принятия пищи» и получают по куску черного хлеба с солью.
Как ужаленный бегал он по
городу и
кричал криком.
Достаточно сказать только, что есть в одном
городе глупый человек, это уже и личность; вдруг выскочит господин почтенной наружности и
закричит: «Ведь я тоже человек, стало быть, я тоже глуп», — словом, вмиг смекнет, в чем дело.
Шум и визг от железных скобок и ржавых винтов разбудили на другом конце
города будочника, который, подняв свою алебарду,
закричал спросонья что стало мочи: «Кто идет?» — но, увидев, что никто не шел, а слышалось только вдали дребезжанье, поймал у себя на воротнике какого-то зверя и, подошед к фонарю, казнил его тут же у себя на ногте.
— Спасены, спасены! —
кричала она, не помня себя. — Наши вошли в
город, привезли хлеба, пшена, муки и связанных запорожцев.
Варвара. Вздор все. Очень нужно слушать, что она городит. Она всем так пророчит. Всю жизнь смолоду-то грешила. Спроси-ка, что об ней порасскажут! Вот умирать-то и боится. Чего сама-то боится, тем и других пугает. Даже все мальчишки в
городе от нее прячутся, грозит на них палкой да
кричит (передразнивая): «Все гореть в огне будете!»
Здесь было тихо, даже дети не
кричали, только легкий ветер пошевеливал жухлые листья на деревьях садов, да из центра
города доплывал ворчливый шумок.
Обыватели уже вставили в окна зимние рамы, и, как всегда, это делало тишину в
городе плотнее, безответней. Самгин свернул в коротенький переулок, соединявший две улицы, — в лицо ему брызнул дождь, мелкий, точно пыль, заставив остановиться, надвинуть шляпу, поднять воротник пальто. Тотчас же за углом пронзительно
крикнули...
Приехав в
город, войдя во двор дома, Клим увидал на крыльце флигеля Спивак в длинном переднике серого коленкора; приветственно махая рукой, обнаженной до локтя, она
закричала...
Выпустили Самгина неожиданно и с какой-то обидной небрежностью: утром пришел адъютант жандармского управления с товарищем прокурора, любезно поболтали и ушли, объявив, что вечером он будет свободен, но освободили его через день вечером. Когда он ехал домой, ему показалось, что улицы необычно многолюдны и в
городе шумно так же, как в тюрьме. Дома его встретил доктор Любомудров, он шел по двору в больничном халате, остановился, взглянул на Самгина из-под ладони и
закричал...
Но на другой день, с утра, он снова помогал ей устраивать квартиру. Ходил со Спиваками обедать в ресторан городского сада, вечером пил с ними чай, затем к мужу пришел усатый поляк с виолончелью и гордо выпученными глазами сазана, неутомимая Спивак предложила Климу показать ей
город, но когда он пошел переодеваться,
крикнула ему в окно...
Внизу, за окнами, как-то особенно разнообразно и весело
кричал, гремел огромный
город, мешая слушать сердитую речь, мешала и накрахмаленная горничная с птичьим лицом и удивленным взглядом широко открытых, черных глаз.
— Захар! —
крикнул он утром. — Если от Ильинских придет человек за мной, скажи, что меня дома нет, в
город уехал.
Получив желаемое, я ушел к себе, и только сел за стол писать, как вдруг слышу голос отца Аввакума, который, чистейшим русским языком,
кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в
городе русских никого не было, я стал вслушиваться внимательнее.
— Это верно-с… — продолжал Заплатин. — Все в один голос
кричат… А моей Хине, знаете, везде забота: с утра треплется по
городу.
— Рубли-то вот как, пане: пятьсот рублей сию минуту тебе на извозчика и в задаток, а две тысячи пятьсот завтра в
городе — честью клянусь, будут, достану из-под земли! —
крикнул Митя.
«Скорей, скорей в
город за лекарем!» —
кричал Владимир.
«Приятный
город», — подумал я, оставляя испуганного чиновника… Рыхлый снег валил хлопьями, мокро-холодный ветер пронимал до костей, рвал шляпу и шинель. Кучер, едва видя на шаг перед собой, щурясь от снегу и наклоняя голову,
кричал: «Гись, гись!» Я вспомнил совет моего отца, вспомнил родственника, чиновника и того воробья-путешественника в сказке Ж. Санда, который спрашивал полузамерзнувшего волка в Литве, зачем он живет в таком скверном климате? «Свобода, — отвечал волк, — заставляет забыть климат».
— Ужо в
город приеду к тебе в гости! —
крикнул ему вслед Михей Зотыч, напрасно порываясь подняться. — Там-то не уйдешь от меня… Найдем и на тебя управу!
— Евгений Павлыч! Это ты? —
крикнул вдруг звонкий, прекрасный голос, от которого вздрогнул князь и, может быть, еще кто-нибудь. — Ну, как я рада, что наконец разыскала! Я послала к тебе в
город нарочного; двух! Целый день тебя ищут!
— Да полноте, трагедию завел! —
крикнул Ганя. — Не срамили бы нас по всему
городу, так лучше бы было!
— Все это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув на фундамент перед окном, у которого работала Лиза, — эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела бежать в одной рубашке по
городу к отцу, а он ее удержал. Она выбежала на двор
кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы люди у ворот не останавливались; только всего и было.
И вся эта шумная чужая шайка, одурманенная легкими деньгами, опьяненная чувственной красотой старинного, прелестного
города, очарованная сладостной теплотой южных ночей, напоенных вкрадчивым ароматом белой акации, — эти сотни тысяч ненасытных, разгульных зверей во образе мужчин всей своей массовой волей
кричали: «Женщину!»
— Это все Митька, наш совестный судья, натворил: долез сначала до министров, тем нажаловался; потом этот молодой генерал, Абреев, что ли, к которому вы давали ему письмо, свез его к какой-то важной барыне на раут. «Вот, говорит, вы тому, другому, третьему расскажите о вашем деле…» Он всем и объяснил — и пошел трезвон по
городу!.. Министр видит, что весь Петербург
кричит, — нельзя ж подобного господина терпеть на службе, — и сделал доклад, что по дошедшим неблагоприятным отзывам уволить его…
— Здесь, —
крикнул он мне пьяно, весело — крепкие, желтые зубы… — Здесь она, в
городе, действует. Ого — мы действуем!
Дети стали
кричать, он убил и их и ушел, не ночуя, из
города.
— Авдей, а Авдей! никак, ты сено-то в
город везешь? —
кричит мироед на всю улицу.
— Подлец, подлец, изверг! — и с этим в лицо мне плюнул и ребенка бросил, а уже только эту барыньку увлекает, а она в отчаянии прежалобно вопит и, насильно влекома, за ним хотя следует, но глаза и руки сюда ко мне и к дите простирает… и вот вижу я и чувствую, как она, точно живая, пополам рвется, половина к нему, половина к дитяти… А в эту самую минуту от
города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу, и уже в руках пистолет, и он все стреляет из того пистолета да
кричит...
— Это все Екатерина Вторая! —
крикнул он почти восторженно. — Она этих
городов понастроила… для господ Пафнутьевых!
— Девка, девка! Марфушка, Катюшка! —
кричала, приподнимаясь с своей постели, худая, как мертвец, с всклокоченною седою головою, старая барышня-девица, переехавшая в
город, чтоб ближе быть к церкви. — Подите, посмотрите, разбойницы, что за шум на улице?
— Ну, если… городской голова… Так отправить его мести мостовую наверх, в
город, перед Думой! — и поехал. Потом, обернувшись,
крикнул...
— Слезы погоревших утрут, но
город сожгут. Это всё четыре мерзавца, четыре с половиной. Арестовать мерзавца! Он тут один, а четыре с половиной им оклеветаны. Он втирается в честь семейств. Для зажигания домов употребили гувернанток. Это подло, подло! Ай, что он делает! —
крикнул он, заметив вдруг на кровле пылавшего флигеля пожарного, под которым уже прогорела крыша и кругом вспыхивал огонь. — Стащить его, стащить, он провалится, он загорится, тушите его… Что он там делает?
Но во всяком случае, хоть там теперь и
кричат во все трубы, что Ставрогину надо было жену сжечь, для того и
город сгорел, но…
Весь
город уже
кричал об ее красоте, хотя некоторые наши дамы и девицы с негодованием не соглашались с кричавшими.
Вы вот про сплетни, а разве я это
кричу, когда уж весь
город стучит, а я только слушаю да поддакиваю; поддакивать-то не запрещено-с.
Стало быть,
кричит Лебядкин, девица семьсот рублей у меня утащила, и вытребовать хочет чуть не полицейским порядком, по крайней мере угрожает и на весь
город стучит…
— То есть это капитан Лебядкин
кричит в пьяном виде на весь
город, ну, а ведь это не всё ли равно, что вся площадь
кричит?
— Но тогда зе весь народ пойдет в васи
города!.. Сто зе ви сделаете с другими откупсциками: вы всех нас зарезете! — почти уже
кричал жид.
Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет то, что говорил ему Крапчик, и он хоть
кричал на того и сердился, но в то же время в глубине души его шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника из губернского
города; но все-таки, как истый оптимист, будучи более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на Кавказ, а оставался бы около нее».
На его счастье, жила в этом
городе колдунья, которая на кофейной гуще будущее отгадывала, а между прочим умела и"рассуждение"отнимать. Побежал он к ней,
кричит: отымай! Видит колдунья, что дело к спеху, живым манером сыскала у него в голове дырку и подняла клапанчик. Вдруг что-то из дырки свистнуло… шабаш! Остался наш парень без рассуждения…
Всю остальную дорогу мы шли уже с связанными руками, так как население, по мере приближения к
городу, становилось гуще, и урядник, ввиду народного возбуждения, не смел уже допустить никаких послаблений. Везде на нас стекались смотреть; везде при нашем появлении
кричали: сицилистов ведут! а в одной деревне даже хотели нас судить народным судом, то есть утопить в пруде…
Наступила весна, и тихая дача огласилась громким говором, скрипом колес и грязным топотом людей, переносящих тяжести. Приехали из
города дачники, целая веселая ватага взрослых, подростков и детей, опьяненных воздухом, теплом и светом; кто-то
кричал, кто-то пел, смеялся высоким женским голосом.
Он закутал голову одеялом и долго лежал молча. Ночь была тихая, словно прислушивалась к чему-то, чего-то ждала, а мне казалось, что вот в следующую секунду ударят в колокол и вдруг все в
городе забегают,
закричат в великом смятении страха.
— Это, ребята, крещеный! —
крикнули мужики и, вытащив дьякона с чертом из канавы, всунули в утор одной бочки соломинку и присадили к ней окоченелого Ахиллу, а черта бросили на передок и поехали в
город.
Прошла неделя, и отец протопоп возвратился. Ахилла-дьякон, объезжавший в это время вымененного им степного коня, первый заметил приближение к
городу протоиерейской черной кибитки и летел по всем улицам, останавливаясь пред открытыми окнами знакомых домов,
крича: «Едет! Савелий! едет наш поп велий!» Ахиллу вдруг осенило новое соображение.
Если бы так
крикнул кто теперь в большом американском
городе, то, наверное, ему отозвался бы кто-нибудь из толпы, потому что в последние годы корабль за кораблем привозит множество наших: поляков, духоборов, евреев.
— Да, уж могу сказать, по части сплетен хуже нет
города! — свирепо
закричал хозяин. — Уж и
город! Какую гадость ни сделай, сейчас все свиньи о ней захрюкают.
— С повинной? человека убили? поджог устроили? почту ограбили? — сердито
закричал Авиновицкий, пропуская Передонова в зал. — Или сами стали жертвой преступления, что более чем возможно в нашем
городе?
Город у нас скверный, а полиция в нем еще хуже. Удивляюсь еще я, отчего на этой вот площади каждое утро мертвые тела не валяются. Ну-с, прошу садиться. Так какое же дело? преступник вы или жертва?
— Вы смутьянить пришли! —
закричал он. — Шалит Антоша? Вы врете, ничего он не шалит. Если бы он шалил, я бы без вас это знал, а с вами я говорить не хочу. Вы по
городу ходите, дураков обманываете, мальчишек стегаете, диплом получить хотите на стегательных дел мастера. А здесь не на такого напали. Милостивый государь, прошу вас удалиться!
Медь поёт робко и уныло, — точно кто-то заплутался в темноте и устало
кричит, уже не веря, что его услышат. Разбуженные собаки дремотно тявкают, и снова
город утопает в глубоком омуте сырой тишины.